Виктор Ляпин
Родился в 1959 году в городе Кстово Нижегородской области. Окончил Литинститут имени М. Горького (семинар Е.М. Винокурова) и журфак МГУ. Работал футболистом, журналистом, помощником мэра, дворником, сторожем.
Автор сборника стихов (Волго-Вятское книжное издательство) и нескольких сборников пьес. Участник ряда российских и международных театральных фестивалей. Пьесы поставлены в театрах России, Германии, Украины, Белоруссии, Казахстана, Чехии, Австралии, Албании.
Живет в Кстове.
ОДИНОЧЕСТВО. ЧТЕНЬЕ
Кому, кому мне жертву принести,
чтобы благополучно возвратиться?
…Жар. Ксенофонт. В осеннем небе птица
застыла, выбрав разом два пути.
Рябина измордовывает в кровь
ветвями мокрое лицо тугое.
…Агесилай вернулся в Спарту. Горе
тому, кто не вернется в Спарту вновь.
Так. Геллеспонт. Афинские вожди.
Утеряна глава, где слов основа.
…Ты, брошенная мной… Нет, подожди —
ты, бросившая, сгинувшая… Снова!
И греки, лагерь взяв, к тебе пришли,
моля дары принять… Без интереса
читаю, как взрезают корабли
волну у твоего Пелопоннеса.
…Агист, мятеж, Эллада, Фрасибул —
я наберу, как горсть камней для моря,
имен —
и буду слушать только гул,
хлестанье ветра по моей каморе.
Я буду слушать, фортку растворя
(так отворяют жилы мутной влаге) —
сличая ломкий сумрак сентября
со знаками на вздыбленной бумаге.
Будь. Длись — в непонимании страниц,
в туманной, алой, бесконечной тине.
Меж сонных слов, как динамит, хранись,
взрывая их на влажной середине.
Здесь вечно пахнут запахом твоим
разрывшие Эгеевы пределы,
под проливным дождем, угодным им,
отчалившие на Кизик триеры!
И ничего, что нет тебя. Пустяк.
Ты, ты, ты, ты… Пусть вырвана страница.
И мне плевать, что мне уже никак
в тот день, в тот мир, где ты, не возвратиться.
* * *
Парк культуры на костях
местного кладбища.
У покойников в гостях
пионеров тыща.
Топчут в танце озорном
тропки что есть силы.
Ходят-ходят ходуном
дряхлые могилы.
В них лежат к плечу плечом.
В них весь день судачат:
— Дети? Дети ни при чем.
— Пусть поют и скачут.
Аудио: Виктор Ляпин читает стихотворение «Парк культуры на костях…»
* * *
Не греет кровь некрепкое вино.
Пора муссонов, легкая пирога.
Дождя неровный плеск, и одиноко
свой синий свет таящее окно.
Троллейбус остановится, и в нем,
посеребренном каплями тумана,
я поплыву с улыбкой наркомана,
любуясь мелким бисерным огнем.
Я поплыву, переплывая вновь
бульвар заречный с вывеской аптечной,
где Ноем вечным смотрит каждый встречный
и блеск неона размывает кровь.
Вдруг за стеклом из капель и огня —
твое лицо, твой силуэт, виденье —
из пропасти, из тьмы, из воскресенья,
в которое ты не взяла меня.
Лишь на мгновенье ты возникнешь из
сверкнувших брызг у булочной пропащей —
почти земной, той — прошлой, настоящей…
…Огня, дождя и времени каприз.
И я к стеклу бросаюсь слепо, вдруг,
мне не доплыть до ближней остановки.
«Откройте!» — злой, затравленный, неловкий.
…А попадаю в клещи жирных рук —
кондукторша кричит, давясь слюной,
что тяжела привычная дорога,
что вызвали в законный выходной,
что «Оплати билет, голубчик мой».
…Пора муссонов, легкая пирога,
и мне опять назначен круг штрафной.
ОСЕНЬ В АНДРОНИКОВОМ
Мокрых листьев омуты, солнца лоскуты,
и ранние метели.
На осеннем золоте спящие мосты
сквозь синие пастели.
Растолкали бестолочь кофе растолочь,
а ей все лодка снится —
сладкой дремой пестуя, в ней танцует ночь,
глаза на полстраницы.
Просыпайся, нежная, море на дворе —
шумит в кустах акаций.
И дождинки снежные мчатся в серебре
к асфальту приласкаться.
Забредем в Андроников тихий монастырь
с гуляющим потопом.
А его не тронь никак — небо да пустырь,
да ангелы по тропам.
И ныряя в горькую темноту дождя
за травами полудня,
заплутаем в улочках, семь веков скостя,
где все ночней, безлюдней…
Не ищи Андрея там, ветру не свищи,
отдай грачам наброски.
Видишь — «Бакалеи» хлам, ветер из пращи,
и чьи-то в лужах доски…
ПЕСОЧНИЦА
«И разобьют стены Тира и разрушат башни его…
Местом для расстилания сетей будет он среди моря» (Книга пророка Иезекииля)
На местный Понт вплывает осень.
Грусть прошивает. Жизнь копейка.
Сквозь зелень лип туман приносит.
В песочнице совок и лейка.
Для девочки, иконы стиля —
виссон, коралл, от мамки в дамки —
малец, внук Иезекииля,
песочные возводит замки.
— Вот это Тир, где боги немы,
а здесь Дамаск с вином Хелбонским,
купцы из Савы и Раемы,
Фогарм с дарами полчищ конских.
Ах, жадный Тир, в твои кулисы
уже спешит разящий с гневом —
суда из кедров, кипарисов
крушить под изумленным небом.
О, бедный Тир в гребцах и кормчих,
в карбункулах грехов и славы!
Египет парусов искомкав,
совок судьбы громит лукавых —
девчушка, под дождем шуруя,
сметает дар князей Кидарских,
шерсть белую, златую сбрую,
кровавый чан наложниц царских.
Слоновой костью, сластью, медом
ты хвастался, глупец, не слушал
пророков нищих, злых уродов,
в любовных грезах грея душу.
Ладошкою сотрет бесследно
дворцы, суда, харчевни, спальни.
— Ну, где твой Тир, мальчишка вредный?
…А день дождливей и печальней.
За девочкой приходит мамка
«Ах, ты, грязнуля! Что за бредни?»
И ножкой маленькая самка
сбивает Тира блеск последний.
ПРОЩАНИЕ С ОСЕНЬЮ
За сотканным городом, за пустыми полями,
за тихими журавлями, плетущими нити,
за сквозняками, дождями с просроченными векселями,
за лунными кораблями в закатной финифти,
за листьев отчаяньем, за берегов молчаньем,
за миндалем осинников и редкой прозрачной синью,
за солнечным ворохом негреющих стрел колчаньих,
за ночью, плещущей чернотой абиссиньей,
за льдистой коркой холодного, злого неба,
за старушенцией в парке, укутанной в шепот кленов,
за местным сумраком разграбленного Эреба,
за голым стыдом раздетых берез влюбленных,
за стойким отчаянием зеленых от страсти сосен,
за пеньем бореев над выстриженными кустами,
за черной рекой, уплывающей —
осень, осень, осень,
на дачах покинутых стук забытых ставень.
И спящим в промерзших стогах, и в ночь бредущим,
и всем обернувшимся, превращенным в камень —
прощанье, прощанье, прощанье — прощенья ждущим,
и снег на века с волхвами и пастухами…
* * *
Разлуки, луки рек,
туманом сплетены.
Все побережье снег
засыпал до весны,
засыпал, забелил
от церкви вдалеке
до сломанных перил
у лестницы к реке.
И все покрыто льдом —
до света в фонарях;
и лиственниц подол
усыпан в снегирях,
и свясла развязав,
сноп снега нежит сад,
до пустоты в глазах
под белый листопад.
И на сырой штакет,
на ивняковый плед
на все сто тысяч лет
ложится тихий свет.
Сквозь фонарей шафран
и берегов туман
снег сыплет, несказан,
снег сыплет, несказан
